Друг мой враг: Точка невозврата (продолжение)
Возвращаясь к себе, Гай опасался какой-нибудь подлянки. Не опасаться не получалось. Локсли, похоже, полегчало, а значит, его мог ждать удар по голове из-за двери. Или кинжал в бок. Все эти разговоры про возможность договориться, и что он здесь как бы гость, для того пустой звук. Локсли считает себя пленником, хоть и не закован в цепи. Наверное, не стоило говорить ему про оружие... Но как еще лучше дать понять, что сейчас ему здесь ничего не угрожает? По крайней мере, в этой комнате. Маленькая надежда, что Локсли как-то можно доверять.
Гай стоял перед дверью и думал, что войдет, получит по голове чем-нибудь тяжелым, чашка с яйцами упадет, и они разобьются. Мелочь, но жалко, потому что свежайшие, только что с кухни умыкнул. Локсли попытается сбежать. Хорошо, если Гай не будет сильно оглушен, быстро поймает мерзавца и водворит обратно, без лишних глаз и ушей. Впрочем, это все, на самом деле, ерунда. А вот если их кто-то увидит, тогда дело плохо. Может статься, что, открыв эту дверь, Гай сунется в петлю. Хотя... не этим ли он занимается всякий ли раз, выходя отсюда в гадюшник под название замок Ноттингем? Та же дырка в заднице, просто под другим углом.
Зачем он вообще завел разговор с Локсли? Не хотел получить удар в спину в собственном, так сказать, доме? Да, не хотел. Да, ему нужно было место, где все прямо и честно, как в дни его юности. Пока он не узнал, что существуют вещи более мерзкие, чем смерть, убийство и насилие во всех видах. Вещи эти украшены драгоценными камнями и золотом, обернуты в бархат, шелк и высокопарные фразы. За ними, как за ширмой, совершаются столь дичайшие злодеяния, что брабансонские наемники удавились бы от зависти, а гусиное перо, пергамент, чернила и восковые печати творили такое, что не снилось огню и мечу.
Гай не хотел, чтобы это пролезло еще и сюда. Потому и предложил Локсли договор. Нашел с кем договариваться — с разбойником и саксом, что, по сути, одно и то же. Все его клятвы и прочее ничего не стоят, придерживаться Локсли их не будет, ведь дадены они врагу, а значит — что? Правильно, подождать удобного момента и вцепиться в горло, потому что зверь. Был всегда, есть и будет, пока не сдохнет.
Гай вздохнул и открыл дверь. Локсли, на удивление, лежал там же, где и утром: подпирал согнутой в локте рукой голову и о чем-то сосредоточенно думал, а на него воззрился с любопытством. И вообще, начал разглядывать очень внимательно. Вот чего на нем высматривать и разглядывать, он же не гобелен. Ладно, пусть пялится, лишь бы не бросался.
Потом Локсли уставился на чашку с яйцами и чуть не облизнулся, сделавшись до смешного похожим на лису. Голодный, понятное дело. А может быть, как и сам Гай, тоже любит яйца? Вскоре разбойнику надоело молча таращиться, и он решил начать разговор. Странно как-то начать... Гай поначалу растерялся, но затем все же присоединился. И все ждал, что Локсли нападет. А тот не нападал. Неужели решил придерживаться договора? Надо же, как благородно! Или просто выжидает? И тут разбойник заявил такое, что у Гая отвисла челюсть.
— Знаешь, Гизборн, не хочешь, не говори, почему ты меня спас, и зачем тебе это понадобилось. Просто сочтемся при случае. Так ты сказал, что я здесь гость?
— Ну... да... — выдохнул Гай, едва придя в себя от изумления.
— А в этом доме гостей кормят?
Вот наглец! Едва ожил, а уже выделывается. Ладно...
— Яичницу будешь?
— Да!
— Тогда подержи чашку.
До яичницы дожила только половина яиц, остальные наглый шервудский лис проглотил сырыми. Гай изо всех сил старался не усмехаться, глядя, как Локсли их уплетает.
***
Старшая кухарка в недоумении смотрела на стол, где совсем недавно стояла большая глиняная чашка со свежими яйцами. Ни яиц, ни чашки. Наконец она повернулась к помощнице:
— Молли, а ты за яйцами ходила?
— Ходила.
— А где ж они?
— Да вон на столе... — рассеянно ответила девица, нарезая петрушку.
Кухарка задумчиво хмыкнула и спросила:
— А сэр Гай заходил?
— Ага!
— Ну все, дорогуша, придется тебе еще раз на двор идти.
— А чего ходить-то? — сердито проворчала Молли и взяла новый пучок зелени. — Я все собрала. Вот проглот, а? У нас куры за седмицу столько яиц не несут, сколько он за раз сожрать может.
— Тихо ты! — шикнула на нее кухарка и шепотом добавила: — Он после того, как какую-то девицу к себе приволок, сам не свой сделался. Одно хорошо, командовать и орать стал меньше, видимо, она его так уделывает, что сил ни на что другое не остается. Так что пусть ест.
— И что, эту... ну... девицу так никто и не видел? — так же шепотом спросила Молли.
— Нет, она никуда не выходит. А зайти... приказа он не давал, а без приказа... Мой Джон у него десятник, ты же знаешь, так вот он нам сказал, чтобы мы даже не вздумали близко к покоям сэра Гая подходить. Он бешеный становится, если кто вдруг сунется. Его тогда сам шериф опасается.
— Да ну?! — ахнула Молли во весь голос, но кухарка ее одернула и все так же тихо пояснила:
— Ты, Молли, тут недавно совсем и не знаешь, что по этому поводу по первости такое творилось, не приведи Господь. Сэр Гай только стал помощником шерифа, а тот вместо обещанных покоев выдал ему эту комнатенку. И заявил, что замок, дескать, его, и он тут полновластный хозяин. Чего хочет, того и дает. А сэр Гай и ответил, что раз его поселили в эту каморку, так смиритесь теперь, милорд, отныне на нее ваша власть не распространяется. Его милость аж побагровел, что твоя свекла, заорал, как он умеет, а сэр Гай ну настаивать! Они тогда чуть не сцепились, да милорд аббат вмешался. Тут уж все втроем так перегрызлись, что хоть святых выноси. Но с тех пор ни тот, ни другой даже близко к покоям сэра Гая не подходят. В остальном-то крутят им, как хотят, только не в этом.
— Вот ведь...
— Вот-вот, так что ты поостерегись. Не поверишь, но в своих покоях сэр Гай и убирает сам, и выставляет за дверь корзину с грязным бельем. Служанки чистое в корзине приносят, а он забирает, как и воду, и дрова.
— А чего сразу не сказали?
— Потому что твое место на кухне. Но сэр Гай от своей девки рано или поздно избавится и снова служанками займется, а ты как раз новенькая, поэтому я тебя предупреждаю сразу, держи ухо востро, крутись ужом и ни на что не рассчитывай. И Джеку своему передай, он хоть тоже десятник, и во внутренних покоях часто в карауле стоит, и близко к сэру Гаю, но что-то больно любопытен стал на эту тему... Ой, как бы не нарвался на большие неприятности. Сэр Гай его хоть и держит при себе, но недолюбливает.
— А ты-то откуда знаешь, Нелл?
— И не вздумай ляпнуть это своему Джеку, который, кстати, и не твой вовсе, и никогда ничьим не будет, кобелина! Это тебе сказано, чтоб ты такой уж наивной не была. Жалко мне тебя. А откуда знаю? Так ты поработай на кухне с мое и послушай да понаблюдай, особливо зимой, когда тут тепло, а снаружи дубак, и вся охрана греться прибегает. Такое узнаешь, сама забыть захочешь! Так что не радуйся, что на теплое место попала. Но будешь вести себя правильно и осторожно, их всех переживешь и за пояс заткнешь. Даже его милость шерифа.
***
Робин проснулся от того, что почувствовал на щеке чью-то руку. Он распахнул глаза и обнаружил сидящего рядом Гизборна. Тот больше не прикасался, но смотрел внимательно и настороженно.
— Ты чего орешь, как кот в трубе?
— А тебе какое дело?
Не говорить же этому норманнскому мерзавцу, что приснился отец. Настоящий отец, которого Робин потерял семнадцать лет назад. Отец, который всегда обещал быть с ним, но не снился даже в детстве. И вот сейчас Робин увидел во сне то, что знал только по рассказам отца приемного: как люди шерифа застрелили Эльфрика из Локсли. И как можно сказать об этом Гизборну?
— Забыл, что нас могут услышать?
— Так боишься чужих ушей?
— Я бы на твоем месте тоже боялся.
Робин сам не понял, как умудрился сделать то, что сделал, и какой черт его подтолкнул. Он окинул Гизборна слегка презрительным взглядом и усмехнулся:
— Не знал, что ты такой трус!
Удар в челюсть опрокинул его обратно на кровать. Гизборн навалился на него, уселся сверху, прижав левую руку между своим коленом и боком Робина. Правая рука оказалась заломлена через край кровати, а в кадык уперлось острие кинжала. Не двинуться.
Робин дернулся, но тут же замер. Боль в локте стала почти невыносимой, еще немного, и Гизборн ему руку сломает. Как потом меч держать, как тетиву натягивать? Если вырвешься...
— Пусти, больно... — прошептал Робин и прикусил губу.
— И все?
Кинжал так и упирался в ямку между ключицами.
«Остаться в живых и выбраться хочешь? Он легко может сломать тебе руку, перерезать сухожилие и сделает это. И вот тогда он победит, а ты останешься калекой!»
Гизборн ждал, и Робин понял, что если хочет сохранить и руку, и шансы поквитаться, придется проглотить это унижение и что-то предпринять. Смог же усыпить бдительность, отстав с вопросами? Значит, и это сможет.
— Мне... я сказал, не подумав.
— Надо же?!
Холодные голубые глаза смотрели в упор. Взгляд был спокоен и внимателен, а Робин ждал, что будет дальше — ему больше ничего не оставалось. Но умолять он не станет.
Гизборн смотрел долго, потом криво ухмыльнулся, но руку отпустил и кинжал убрал. Лишь когда рыцарь вышел и запер дверь на ключ, Робин потер локоть. Навалилась усталость, и лихорадка опять взялась за свое, как, впрочем, и внутренняя ехидна. А это надолго.
«Ты, в общем-то, сам виноват, надо было язык за зубами держать. Гизборн уже давно мог тебя покалечить, и с удовольствием, если бы хотел. То, что произошло, было просто предупреждением, демонстрацией превосходства в этой ситуации, и не самой грубой к тому же».
— Понял, не дурак!
Да, если бы Гизборн и впрямь захотел, то Робин уже давно был бы в другом месте и в другом состоянии. Хоть и неприятно, но не признать нельзя. Почему же норманн все это сделал? Или зачем? Или?..
«Ты же за это «почему?» уцепился, как за щит. Да тебе просто нужна уверенность, что за Гизборном самим не прячется что-то другое. Уже давно, а ты и не замечал. И не можешь не думать об этом, ведь до сих пор ты был уверен, что Гизборн ни на что такое не способен. С чего бы эта уверенность? Даже сейчас, несмотря на рану, ты продолжаешь искать подвох».
Да уж, поступки Гизборна порой были омерзительны, но всегда честны. Он делал то, что делал, и весь в этом. Никакого двойного дна. Так Робин считал до недавнего времени. Пока Гизборн не преподнес ему сюрприз.
«А с чего ты решил, что у него нет двойного дна? Ведь оно у каждого свое, в том числе, у тебя. Просто в твоем случае об этом не подозревают. И если вдруг кто догадается, то ему просто не поверят. Ты хорошо умеешь скрывать такое. А если у него оно спрятано еще лучше?
— Тогда он... А с чего ему это прятать?
«А с чего тебе прятать то, что ты все время чувствуешь себя не на своем месте и занимаешься непонятно чем? Или, например, что недостоин своей жены? Но это всего часть твоего дна, как и я, впрочем. А ведь есть и кое-что другое...»
— Заткнись!
«Я-то заткнусь, а ты что делать будешь? Да, ты умеешь красиво трепать языком. Но дальше-то что? Ты что-то создал? Что-то дал? Кроме того, что постоянно раздаешь награбленное, и снова по кругу. Но это крестьянам, а жене, которая для тебя все? Что из этого «всего» ты дал ей? А людям своим?»
— Смилуйся Хэрн! Надежду. Свободу. Честь и достоинство!
«Как щедро! А тем, кого убили, тоже свободу с достоинством дал? Хорошенькая честь, умереть от меча или со стрелой в груди, а чаще в спине, оставив на произвол судьбы семьи. Но зато с надеждами! Не находишь?»
— Заткнись, добром прошу!
«А что ты мне сделаешь?»
— Нет, тебя нет, наверное, это просто бред из-за лихорадки. Как же холодно...
«Бред? А сам-то ты кто? Но ведь и это еще не все. Когда ситуация становится сложнее, чем ты думал, ты предпочитаешь свернуть ее побыстрее, и прикрываешь эту свою трусость новеньким геройством, под всеобщее восхищение. Вот и сейчас прикидываешь, как бы сбежать отсюда, забыть про все, не думать о том, что произошло, и что может произойти при верном подходе. Не думать, потому что страшно! Не спорь, я знаю. И как же ты намерен улизнуть? Порежешь все найденные в комнате тряпки, свяжешь и спустишься по ним с мечом в зубах, сверкая голой задницей? Ну, попробуй. Далеко уйдешь в таком состоянии. Сначала с постели встань и угля в камин подбрось. Если сможешь, конечно, тебя же трясет».
Да, если бы не эта слабость, Робин уже давно ушел бы. Но его правда трясет, в углу на лавке стоит кувшин с отваром, предусмотрительно оставленный Гизборном. Хотел обойтись, но не получится. Вот только надо встать и до него добраться. Если с камином сил не хватит, в ногах лежит плащ, можно натянуть его поверх шкуры... Но сначала отвар.
Робин откинул меховое одеяло и постарался сесть. Подождал, пока стены перестанут вращаться, собрался с силами, встал и сделал шаг.
«Жалкое зрелище!»
Это было последнее, что он услышал у себя в голове.
Глава V
При виде Юбера де Жискара в воротах замка Гаю захотелось повеситься. Только этого гуся полоумного ему и не хватало.
— Мой дорогой сэр Гай! Как я счастлив тебя видеть.
— Взаимно, сэр Юбер! Большое удовольствие принимать тебя здесь.
«Чтоб тебя семь раз колом в глотку через задницу!»
— Надеюсь, все хорошо? Где милорд де Рено?
— Как всегда, уехал. Ты спешил нас обрадовать новостями о прибытии его величества?
«Чтоб его на очередной пассии прострел с поносом прохватил».
— Нет, король остановится в Тикхилле...
«Пресвятая Дева, милосердие твое безгранично! Завтра благодарственную мессу закажу!»
— Но он послал меня забрать казну.
«Святой Гийом, за что? Матерь Божья, как ты можешь?!»
— Сэр Юбер, не хочется тебя огорчать, но шериф, уезжая, опечатал ее.
— Ты отказываешься выполнить приказ короля?
— Дай мне приказ в руки.
— Приказ был на словах!
«Ну да, как обычно. А мне-то что делать?»
И тут на Гая снизошло озарение, несомненно, кто-то из тех двоих наверху сжалился над ним.
— Тогда делаем так, сэр Юбер: шериф опечатал казну при своем брате, аббате Хьюго, вот ты при нем ее и распечатаешь. И оставишь мне документ со своей подписью и личной печатью. Тогда можешь выносить хоть весь замок.
— Посылай за аббатом, и пока он едет, мы как раз закончим.
«А не пошел бы ты сношать своего коня! Это не тебя шериф прикажет бросить в темницу».
— Нет, сэр Юбер. Сначала аббат, потом документ и уже потом казна.
— Тебя что, лошадь в голову лягнула, сэр Гай?
— У меня четкие инструкции от милорда, и я не могу пойти на должностное преступление, нарушая их. Тем более что письменного приказа от короля у тебя нет.
«Не могу, пока меня не принудят обстоятельства, но тебе, крыса помойная, об этом знать необязательно».
— Ты в чем-то меня подозреваешь?!
— Я? И в мыслях не было! Поэтому и говорю, что сначала аббат, потом документ, а уже потом деньги.
Пока ждали прибытия Хьюго, гость возжелал отобедать и, разумеется, в компании Гая. Пришлось согласиться. Де Жискар нес какую-то чушь, рассказывал свежие дворцовые сплетни, Гай рассеянно кивал и угукал, не зная, какой повод найти, чтобы оставить его и подняться к себе, проверить Локсли.
Расстались они не очень-то хорошо, если так можно выразиться. Не надо было, наверное, так грубо, все-таки Локсли еще очень слаб. Видимо, с утра ему стало хуже, вот он и показал зубы.
Но не до этого сейчас... Ладно, с голоду и от жажды Локсли не умрет. Кувшин на столе полон свежей воды, а с вечера осталось несколько лепешек и кусок мяса. К тому же Гай сделал ему отвар от лихорадки. Вот разве что камин мог потухнуть, плохо, замерзнет еще. Гай оставил Локсли свой плащ, но вдруг этого будет мало? Все-таки северная сторона замка, солнце почти никогда не прогревает эту комнатушку, и, чтобы не околеть, приходится топить. Сейчас август, но жары и днем не наблюдается, а по ночам и подавно. Надо бы пойти и посмотреть, все ли хорошо. Но как это сделать, чтобы никто ничего не заподозрил? Как назло, де Жискар прицепился к нему, словно пиявка к заднице.
Наконец прибыл аббат Хьюго и с порога накинулся на Гизборна: как тот посмел, после всего!.. Но едва увидел попивающего вино де Жискара, как быстро снизил тон. А уж когда узнал, в чем дело, так и совсем скис.
Гай стоял у стены, скрестив руки на груди, и наблюдал как аббат и посланник короля срезают восковые печати, а мастер замочных дел господин Потс отпирает замок специальной отмычкой — ключи шериф предусмотрительно прихватил с собой. Потом де Жискар и Хьюго ругались, доказывая друг другу, как нужно правильно составить документ. Прикладывать свою печать аббат не желал, а Жискар нудел, что ему и так тащить казну в Тикхилл, и он не хочет брать на себя еще и эту ответственность. Хьюго почему-то упирался. А Гай думал, что с превеликим удовольствием убил бы обоих. И шерифа заодно. Эти люди не вызывали у него ничего, кроме отвращения и ненависти.
— Остальное забирать будете, сэр Юбер? — спросил он, когда де Жискар устроился около сундука с деньгами.
— Нет, насчет этого указаний не было! — ответил тот самодовольно.
Ему удалось-таки заставить аббата Хьюго приложить свой перстень и поставить подпись. А Гаю стало на все плевать. Пусть камердинеры короля сами разбираются и с этим полоумным гусем, и с его дурацкой привычкой внезапно срываться с места. Вроде, все нормально, и вдруг как заорет, крыльями захлопает и понесется непонятно куда, словно ему французскую вилку в задницу воткнули. Оставляет после себя разгром, и непонятно, что, где и чье тут валяется, и куда замковое добро делось.
Как-то де Жискар и его «бродячий цирк» забыли полный сундук дамского барахла, кувшин с кубками и какой-то хитромудрый сосуд из серебра. Гай с кастеляном долго ломали голову, что же это такое. Вроде, и не кувшин, и для соусника великоват. А может, он для супа, но тогда как его держать горячий? Или это для вина? Что-то не очень похоже. Но сосуд был изящно украшен, тонкая работа. Решили, что это новомодная провансальская штуковина, которую, наверное, надо на стол во время пира ставить, и цветов натыкать, для украшения и всякого изящества, чтобы дам куртуазно поразить. Или, может, все-таки для вина? Решили рискнуть и уточнить у аббата Хьюго. В придворных модах и прочем церковник понимал всяко больше, чем Гай и кастелян. У них там, в Аквитании, чего только ни придумывают, а король как сорока всякую блестящую вещь тащит. Надо, не надо — главное, утащить. Поди, еще немалых денег стоит!
Вопрос аббату должен был задать кастелян. Не успели. Ворвался гонец от короля и потребовал срочно найти и отдать ему ночную вазу его величества. Увидев загадочный сосуд, гонец схватил его и хотел уже убраться восвояси, но тут кастелян опомнился и спросил, что такое ночная ваза. Гай хотел было его одернуть, и передумал, поскольку самого разбирало любопытство: на кой черт королю нужна ваза ночью? Неужели вместо того, чтобы по ночам спать или дам ублажать, у них там принято теперь цветочки в вазы тыкать? Баллады уже не поют? Ну ладно, дьявол с ними, с балладами-серенадами, но Гай на месте дамы шандарахнул бы воздыхателя этой модной штукой по башке, чтобы тот впредь соображал быстрее, чего и куда надо засовывать на самом деле, чтобы сделать даме приятное. Сам Гай это прекрасно знал, и времени на цветочки по ночам не терял.
Гонец буркнул через плечо, что это такое отхожее ведро, и умчался. Гай с кастеляном переглянулись, медленно осознавая, что произошло, и что за «соусник» был у них в руках. Гай в жизни так не смеялся. Они с кастеляном разве что на полу не валялись, изнемогая от хохота. Всякий раз, вспоминая эту историю, Гай еле сдерживал смех и сожалел, что не удалось посмотреть на рожи обоих де Рено, когда им подали бы вина из этого сосуда.
Но сейчас воспоминание лишь навело на мысль, что надо будет проверить содержимое сундука, оставленного в прошлый раз. Вдруг там найдется женская одежда, в которую можно обрядить Локсли, чтобы он покинул замок, не вызывая подозрений. Гай поймал себя на том, что тревожится все сильнее, ведь он не заглядывал наверх уже почти две свечи. Но нужно было спровадить де Жискара и распорядиться подготовить аббату его покои в южной башне.
Затем пришлось ужинать с аббатом и выслушивать его нудные рассуждения и вопросы. Гай отвечал через раз и односложно, и в основном пил, поскольку кусок в горло не лез. Дальше был неизменный ритуал — проверить стражу, чтобы никто ничего не заподозрил. После всего этого Гай наконец смог вернуться к себе, еле волоча ноги от усталости.
Он еще не знал, что увидит, когда откроет дверь. Не знал, что ему придется заглянуть так глубоко в свою душу, что это перевернет все. Вид обессиленного полуголого Локсли, дрожащего от холода на каменном полу, был все равно что удар по голове пыльным мешком. И перед глазами Гая всплыла совсем другая картина. Привычные стены его покоев в Ноттингемском замке словно растворились, и он очутился в старой походной палатке, которую определили под лазарет, видел, как плотная ткань слегка колышется от ветра, слышал стоны раненых...
Осажденные в замке Шовиньи отбили атаку, и сейчас в эту палатку сносили всех, кто был ранен мечом или стрелами, обожженных огнем и кипящей смолой относили в другое место. Но даже сюда доносился омерзительный запах горелой плоти, и слышались крики.
Людей подбирали под стенами, не различая ни сословий, ни званий — перед смертью равны все. Она не разбирает. И кого-то удастся вырвать из ее цепких когтей, а кого-то нет. Поэтому для всех уцелевших находилось дело. Лекари и монахи не справлялись с таким количеством раненых, и некоторые рыцари посылали к ним на подмогу оруженосцев или солдат. Сэр Вильгельм де Тур отправил троих из четырех своих оруженосцев в помощь монахам. Может, он послал бы и четвертого, но тот остался лежать под стеной, и ему теперь нужна была только заупокойная.
Так и получилось, что кто-то, не будучи священником, отпускал грехи умирающим товарищам, не будучи лекарем — вырезал наконечники стрел из ран, готовил бинты, перевязывал. Здесь Гай и научился всему, что потом знал и умел в жизни. Здесь он видел, что никакой благородной войны не существует, и достойной смерти на ней нет ни для кого. Разве что милостью судьбы погибнешь в бою с мечом в руке. В противном случае сдохнешь от ран или ожогов, и если повезет, то быстро. А вот если не повезет, будешь призывать смерть, сходя с ума от боли, корчась в лихорадке. И ей глубоко плевать, солдат ты, оруженосец или рыцарь, она сожрет всех. Гай стыдился своих недостойных мыслей, ведь умереть за короля — великая честь, выше которой лишь война за Гроб Господень. И постарался вырвать эти мысли из головы, а сомнения из сердца.
Вытирая от грязи и крови лицо очередного несчастного, которого король удостоил чести умереть ради него, Гай вдруг услышал, как тот шепчет на аквитанском. Расправив складки лежащей рядом котты и стерев рукой грязь с герба, он замер в ужасе. Принесенный сюда по ошибке, но от этого не менее несчастный юноша был немногим младше самого Гая и тоже чьим-то оруженосцем. Как это случилось, почему его перепутали? Все эти вопросы отошли на задний план, когда раненый в бреду позвал матушку, жалобно, отчаянно, как зовет маленький ребенок. С такими ранами он не протянет и до вечера.
А Гай задыхался от ненависти к юному аквитанцу, и не потому, что они враги — все гораздо страшнее. В минуту предсмертной тоски тот звал самое родное и близкое существо, которое, несомненно, любило его — свою мать! Не короля, за чьи прихоти умирал, не возлюбленную, да и успел ли он влюбиться? Он звал мать, которая станет оплакивать его и почернеет от горя. И ведь у нее даже тела не будет, чтобы похоронить. Всех умерших сожгут. Гая никто не оплачет, скорее, обрадуются, что сдох наконец, позор рода! Кто же его проклял так, что ему не досталось того, что есть у врага, есть даже у последнего смерда — любви матери? Кто украл ее у него? И кого будет звать сам Гай, если завтра ляжет в этой же палатке, истекая кровью? Не всем выпадает счастье умереть сразу. Вот этому врагу не повезло. Хотя какой из него сейчас враг? И как подтверждение своим словам он услышал за спиной тихий голос своего господина, Вильгельма де Тура.
— Здесь нет врага, Гай, позволь мне.
Закаленный в боях бесстрашный рыцарь опустился на колени перед умирающим юношей и заговорил с ним на его родном языке, словно с собственным сыном, утешая его. Говорил и гладил по голове. Юный аквитанец отдал душу Господу меньше чем через сто ударов сердца, в объятиях, как он думал, своей матери. И он улыбался. Это ли не было чудом?
А через семь дней арбалетный болт оборвал жизнь сэра Вильгельма и, умирая, он сделал своего оруженосца Гая Гизборна рыцарем. И рыцарство это стало для него и благословением, и проклятием. Человек, показавший ему, что благородство и милосердие, доблесть и честь существуют на самом деле, взял с Гая клятву, которую он был не в силах выполнить до конца, а лишь отчасти. И осознание этого принесет в его жизнь слишком много разочарований и горя. Сколько раз ему придется предавать себя, свою клятву и память об учителе и наставнике? Тогда Гай не знал всего этого. Он просто оплакивал сэра Вильгельма и старался привыкнуть к мысли, что ему, безродному ублюдку, повезло подняться на ступеньку выше, и никто теперь не сможет безнаказанно унизить его. Никто!
Как же он в наивности своей ошибался! И как ошибался Локсли, считая свое позерство проявлением благородства, рыцарства и милосердия. А смешнее всего — и одновременно страшнее — было то, что это уже не имело никакого значения.
Гай стоял на пороге своей спальни, привалившись спиной к двери, и с ужасом осознавал, что давно перестал быть не только рыцарем, но и свободным человеком. Что он давно проиграл войну братьям де Рено, как бы ни хотелось думать обратное. В своем нежелании быть рабом шерифа, Гай не заметил, как стал им. Хуже того — стал его псом. За все те сущие гроши и подачки, за мелкую, редкую и унижающую похвалу, за привилегии, которые ничего на самом деле не давали, и ничего их подателям не стоили. За все эти ничтожные милости они день за днем откусывали по кусочку его души — единственно ценного, что у него было на самом деле. Отгрызали, пока почти ничего не осталось. Два этих чудовища, его настоящие враги, поджидали удобного случая, чтобы сожрать до конца. И вот у них милосердия нет, не было и никогда не будет. А Локсли просто путался под ногами и выделывался, изображая героя.
Гай наконец понял, что заставило его несколько дней назад поднять раненого разбойника с пола и перенести на свою кровать. Понял — и ужаснулся. Этой правды Локсли не узнает никогда, поскольку она никогда для него не предназначалась, и пусть выдумывает себе, что угодно.
На что потрачено столько сил? На вражду с Локсли? Да какая там вражда! Вражда — это когда все подчинено одной цели: уничтожить любым способом или выжить любой ценой, и ни о чем другом думать не можешь. Когда ни за что не упустишь возможности расквитаться, и пока не снял с себя этот груз, о спокойной жизни даже не помышляешь. А Гаю на все это было наплевать. Он ловил Локсли потому, что таков был его служебный долг. Врагом этот позер так до конца и не стал, даже после праздника Середины лета. Вспоминая все, что происходило между ним и Локсли, Гай это окончательно понял. Врагами были Хэрн, Беллем, шериф и его брат. Да черт подери, врагом был даже король! В первую очередь — своей стране.
Из воспоминаний и размышлений Гая выдернул сиплый возглас Локсли:
— Папа, куда ты? Я хочу с тобой! Я не хочу к дяде Мэтью! Не оставляй меня!
И этот туда же! Мерзавец звал не любимую свою Марион, не друзей, не своего рогатого папашу, на которого они все молились. Он звал давно погибшего настоящего отца, которого любил и который наверняка любил его. И у проклятого сакса была, хоть на короткое время, но была родительская любовь и забота. Почему так? Почему это есть для всех, но не для Гая?
— Папа, не бросай меня...
— Я...
Он опустился на колено рядом с дрожащим бредящим разбойником.
— Не уходи!
— Я...
Взять этот мешок жил и костей на руки не так уж и сложно. Тонкие, но сильные пальцы лучника мертвой хваткой стиснули блио Гая.
— Не оставляй меня, прошу тебя... Где ты?
— Я... здесь.
Гай хотел было отцепить Локсли от себя, но решил сделать это чуть позже, когда тот немного успокоится, расслабится. А пока стоит воспользоваться возможностью полежать на собственной кровати, вытянув ноги. Что-то мокрое и горячее потекло по шее. Гай повернулся выяснить, что происходит, и застыл в изумлении — Робин Локсли плакал, уткнувшись лицом в его плечо. Гай осторожно провел рукой по спутанным темным волосам, коснулся пальцами щеки. Всего лишь прикосновение, оно ничего не значит, ничего... Просто успокоить, сейчас все пройдет, Локсли отпустит. А пока можно полежать, дать отдых затекшей спине. Совсем немного...
Глава VI
Робин опять видел отца, на сей раз живого, о чем-то разговаривал с ним, тот что-то ему рассказывал, но он не помнил ни единого слова. Только в конце их разговора отец запретил идти за ним. И снова сердце разрывалось от горя и потери.
Робин очнулся в предрассветных сумерках. Он лежал на кровати, а рядом... спал Гизборн. Одетый. Но почему здесь? И тут он обнаружил, что сжимает в пальцах красное блио. Хэрн, какое унижение! Мало того, что Гизборн поднял его с пола и перенес на постель. Так Робин еще и вцепился в него, как черт в грешную душу.
«Тоже мне, унижение! С пола его подняли. Не первый раз, между прочим. На кровати определенно лучше, чем на полу, не говоря уже о том, что лежащий рядом греет, а камин давно погас, и в комнате не теплее, чем в подземелье. Это раньше тебе все нипочем было, а вчера вечером валялся тут и чуть зубами не стучал от холода. Ужасное унижение, да. И как ты его переживешь, не представляю. А блио можно и отпустить».
— Ты никогда не думал поискать себе... другую оболочку?
«Не могу же я бросить тебя на произвол судьбы».
Ну почему этот дух-советчик или кто он там привязался именно к нему? За что? И почему опять снится отец? Прежде ведь не снился, хотя Робин так мечтал его увидеть, пусть и во сне. Спросить, почему он отдал единственного сына. С годами пришло понимание, что отец его не бросил, а изо всех сил старался спасти и уберечь. Иногда обстоятельства сильнее тебя, что бы ты ни обещал себе или кому-то другому. Если бы только поговорить с ним! Если бы помнить хоть что-то из его слов, кроме одной фразы: «Ты не должен идти за мной. У тебя другой путь».
И какой это путь? Сына Хэрна? Увидел бы кто-нибудь сейчас этого Сына Хэрна... Стыд и позор! Валяется в замке, в постели помощника шерифа, врага, между прочим, да еще с ним самим в обнимку. И не докажешь, что происходит совсем не то, что могли бы подумать. В первую очередь — себе не докажешь. Отец бы никогда... Да узнай он, что...
«Что ты хочешь заполучить в любовники и союзники Гая Гизборна, своего... ладно, пусть будет врага? А ты уверен, что отец бы тебя не понял и считал бы, что это стыд и позор?»
— А ты так не думаешь?
«А меня кто-то слушает?»
Ситуация складывалась совсем уж... абсурдная. Враг лечил и заботился, как будто они и не враги вовсе. Робин приподнял голову и посмотрел в лицо Гизборна. Похороненные в самых дальних закоулках души мысли начали выбираться на поверхность. В памяти всплывало многое: и как пытали, топя в озере, и как охотились за невестой для менестреля, и как пришли в Ноттингем в гости к королю... При воспоминании о королевском приглашении Робин скривился, как будто съел кислятины. После всех этих гостеваний он обзавелся стойкой неприязнью ко всем, кто носит корону, Марион обзавелась не менее стойкой неприязнью к арбалетам, а Гизборн — страшным шрамом от ожога на шее слева и, казалось, еще более стойкой неприязнью к ним обоим. Будто раньше было мало.
«А все из-за чего?»
— Из-за того, что дурак. Отстань.
Сейчас, глядя на спящего рыцаря, Робин прекрасно видел, что шеей шрам не ограничился. После такого кто угодно превратится в чудовище. Но при этом шрам не испортил его привлекательности, а придал ей некое... — вот ведь бога в душу мать этих менестрелей — мужественное очарование.
Совсем недавно, скажи кто, что они окажутся с Гизборном в одной постели, Робин этого шутника на смех бы поднял. Хотя такая перспектива его заинтересовала бы, если честно.
«Ты же не раз представлял себе, как вы с ним валялись бы не в болотной грязи, а в постели. На худой конец, на сеновале. Поэтому ты и считаешь, что недостоин Марион. А теперь смотри-ка, все сбылось».
— Не так.
«Потому что дальше снов и мечтаний дело не пошло, а могло бы. Если бы ты перестал упрекать себя за эти мысли и проявил немного настойчивости. Возможности у тебя были, например, на Литу...»
— Насильно — ни за что!
«Тогда бери, что дают».
Робин вздохнул и устроил голову поудобнее, но руку не убрал, только пальцы разжал. Пока Гизборн спит, нужно как следует подумать
«Давно пора. Особенно над тем, что тебя так пугает? Что ты так дергаешься?»
— Быть «гостем» у врага пугает. Кто бы на моем месте не дергался?
«Именно что гостем. Ты боишься Гизборна?»
Вот уж нет, только не его! Правда, учитывая свое бессилие и прочие невыгодные обстоятельства, немного опасаться стоит.
«Ты другого боишься. Что тебя здесь обнаружат и схватят. Он тоже. Тогда вас обоих ждет виселица. Но его перед повешением к тому же лишат шпор, меча и протащат по Ноттингему на собачьей шкуре, привязанной к ослу. В некотором роде это будет даже забавно, особенно для де Рено. А для тебя?»
— Пошел бы де Рено... к дьяволу в пекло! И ты, язва, тоже.
«Де Рено не пойдет, как и я дальше тебя не уйду. Пойдешь как раз ты. И Гизборн. Но ты пойдешь, так и не получив чего хочешь. Ты ведь не смерти Гизборна хочешь и не унизить его. Нечего прикрываться непримиримой враждой и рассказывать сказки о постоянных нападениях с его стороны. А ты вроде как ни при чем. Когда он на тебя последний раз нападал, вспомни, при каких обстоятельствах это произошло? И попыткой выяснить, что он за человек, ты тоже прикрываешься. Зачем тебе изучать врага, искать его второе дно? Для чего? Хочешь это как-то использовать? Чего ты желаешь на самом деле, признайся честно? Ну, кроме того, что желаешь своего врага в плотском смысле?»
— Честно?
Если честно, Робину давно хотелось использовать помощника шерифа в борьбе против де Рено. Мысль эта пришла в голову не сразу, но засела там основательно и грела честолюбие и амбиции.
«Наконец-то! Провернув это, ты одержал бы безоговорочную победу не только над Гизборном, но и над шерифом. Причем победа над Гизборном тебе всерьез и не нужна, главное — это де Рено. Гая же ты хотел использовать вслепую, как дурака. А ведь он мог стать верным и надежным союзником, найди ты правильный подход. Да он бы даже другом тебе мог стать! И ты это чувствуешь, давно чувствуешь. Вот зачем ты задаешься всеми этими вопросами, вот зачем хочешь выяснить, каков он на самом деле. И тогда, и сейчас. Если тебе удастся, то... Ради таких перспектив можно многим поступиться, а не поддаваться эмоциям. Тем более что эмоции твои праведные на деле не стоят фальшивого фартинга. Опять же ни тогда, ни сейчас. И я ведь предупреждал».
— Да, предупреждал, уймись уже.
О чем он только ни предупреждал... Но, даже наломав гору дров, Робин уже не мог выпустить из виду намеченный заветный план, хоть и не осознавал это. По крайней мере, до конца. Как не осознавал, что враг может попытаться выйти из игры. Ему такое и в голову не приходило вплоть до того мгновения, когда Гизборн промчался мимо него в компании леди Милдред. Робин вдруг понял, что чертов норманн, оказывается, легко может раствориться на просторах графства и с концами исчезнуть из его жизни. То есть, совсем! Более того, он может исчезнуть из жизни вообще, что едва не произошло после выстрела в сарае.
«Но весь ужас сего факта дошел до тебя, лишь когда ты встретил в Шервуде того еврея. Не спорь, я лучше знаю».
— Я и не спорю, угомонись.
Да уж, Иешуа де Тальма причитал так, что его, наверное, и в Уэльсе слышали. А дальше Робин рванул за Гизборном со всех ног, как делал всегда, не понимая, что именно делает. И еврейка была ни при чем. Как ни при чем в свое время была леди Милдред, как ни при чем на на Литу была якобы месть за Хэрна, как ни при чем оказалась и стрела в замке Беллема. Просто когда Робин видел, что у Гая появляется хоть тень возможности улизнуть, не важно, в каком направлении, как далеко и как надолго, он тут же забывал про все и готов был мчаться за ним, не разбирая дороги. Это была та самая правда, в которой до сей минуты Робин боялся признаться и самому себе.
«Об этом я тебе постоянно и твержу. Но ты же никогда меня не слушаешь. Ты не думал, что злейшие и непримиримые враги, желающие твоей смерти, не стремятся удрать от тебя и этой вражды при первом удобном случае? А ты не бросаешься за ними сломя голову, лишь бы удержать и не дать уйти. От врагов стараются избавиться любым способом и при первой же возможности. Повторяю еще раз — любым способом. Стараются избавиться, но никак не цепляются за них. А ты что делаешь? Скажи-ка, неужели тебе все это время так ценен, желанен и нужен был враг, да еще и тупица? Причем ценен настолько, что ты и сейчас не можешь его из рук выпустить?»
— Изыди!
Положим, тупицей Робин Гизборна теперь не назвал бы ни за что. Наверное, уже давно бы не назвал. А что из рук не может выпустить, так это потому, что сейчас так лежать удобнее, теплее, и приятнее. Гизборн ведь не возражает, спит и никуда не дергается. И его можно понять, устал... И Робин устал, и поэтому тоже не будет никуда дергаться и бежать. Пока. И ехидный внутренний голос замолчал — видимо, и он устал. А пока все они молчат, можно попробовать еще немного поспать. Тем более что глаза слипаются.
Поспать и правда удалось лишь немного. Сквозь полудрему Робин почувствовал, как тело рядом внезапно содрогнулось с головы до ног. Сам он тут же проснулся окончательно и замер, не решаясь пошевелиться. Что это было? Гизборн заворочался, открыл глаза. Осторожно высвободился из объятий Робина, встал с кровати и потер лицо. Робин внимательно наблюдал за ним из-под ресниц. И притворялся спящим дальше. Только ему сразу стало холодно, неуютно и подозрительно тоскливо. Еще немного, и его снова начнет бить озноб... Но Гизборн накрыл его одеялом, а сверху еще и плащом, и сделалось теплее.
«Только попробуй брякнуть про почему да зачем ему это надо!»
— Уймись, надоел.
***
Гай проснулся резко, словно кто в бок пихнул. Кровь Христова, как это он заснул?! Локсли ведь мог и прирезать его. Однако разбойник вел себя на удивление тихо и мирно, дышал ровно... И тут Гай к вящему своему ужасу почувствовал, что его обнимают. Лежащее рядом жилистое тело мало того, что крепко спало, так оно во сне умудрилось к тому же с удобством устроиться прямо на нем. Вот наглец! Теперь главное — выбраться так, чтобы Локсли не проснулся. Объяснять, как они оказались в одной постели, Гаю не хотелось.
Маневр прошел удачно, он осторожно покинул ложе и накрыл Локсли одеялом, чтобы холод его не разбудил. Гай и сам поежился, подумал, что надо бы затопить камин, согреть немного этот каменный мешок. Он покосился на кровать. Они проспали в обнимку всю ночь! Но Локсли об этом не узнает... Как не узнает, какие мысли начали посещать Гая при виде полуголого разбойника в своей постели.
По правде говоря, мысли эти уже несколько раз появлялись на горизонте, но Гай их отгонял. Поначалу успешно. Только на празднике в Уикеме, когда Локсли крутился рядом и так, и сяк непонятно зачем, он почувствовал... Что-то странное было в воздухе вокруг Локсли. Гай не смог понять и объяснить, что же это было. Как не смог объяснить, что за пелена окутала его самого. Сердце заколотилось, как безумное, в горле пересохло, и он кожей, всем собой, до самого нутра, ощутил исходящий от Локсли жар желания. Тот хотел его, и Гай с ужасом осознал, что, не задумываясь, готов ответить.
Потом он неоднократно убеждал себя, что это было наваждением Хэрна, и Локсли вовсе его не хотел. Наверняка постарался этот их рогатый, хотя Бельтайн уже давным-давно прошел. На майские-то костры саксы как с ума сходят, упиваются элем и устраивают под каждым кустом дикую случку с кем придется. Видимо, не только на Бельтайн. Неужели на эти... праздники рогатое чудище наделяет своего сына столь притягательным даром, что на него отзывается даже мужская плоть? Ведь де Невель тогда смотрел на Локсли, как кобель на течную суку, это Гай запомнил хорошо... Как и то, что почувствовал укол ревности. Докатился! Ну, положим, де Невель давно таким развлекался, но Гай всего этого сторонился. Или ему просто не хотелось никого, он не задумывался. И тут — Локсли... Вот уж воистину наказание господне.
А сейчас можно было бы воспользоваться тем, что тот слаб, и... Гай одернул себя. Нет. До такого он никогда не опустится. Разве что по волосам погладить, к щеке прикоснуться, как когда Локсли плакал во сне. И когда орал. Что ему снилось, может, отец? Но если проснется не вовремя, как объяснить свои действия? Локсли далеко не дурак и быстро сообразил бы, в чем дело. Поэтому Гай ограничился тем, что укрыл его меховым одеялом и сверху плащом. Невинная забота о раненом, не более того. Еще два-три дня, ему станет лучше, и он уйдет. И все вернется на круги своя.
— Гизборн, и все-таки, зачем ты помогаешь мне?
От неожиданности Гай чуть не подскочил и выронил кочергу, которой отгребал уголья. Потом медленно повернулся. Локсли, опираясь подбородком на скрещенные руки, пристально смотрел на него.
— Так и знал, что это была твоя очередная уловка.
— Вовсе нет, — возразил тот и добавил: — Мне очень жаль, что я обидел тебя вчера. Мне не следовало так делать... и тогда тоже.
Гай фыркнул и отвернулся. Жаль ему, как же!
— Послушай, я в самом деле очень признателен, что ты меня спас, и никогда этого не забуду. Я серьезно. Я знаю, что ты скажешь, но для меня это останется неизменным, потому что важно. Но ты же рискуешь собой и рыцарским званием, которое слишком ценно для тебя. Поэтому и не понимаю, ради чего ты нарушил клятву? Что заставило тебя это сделать?
Гай усмехнулся и у него непроизвольно вырвалось:
— Нарушив клятву, Локсли, я, тем не менее, остался верен ей. Для себя уж точно, так что можешь на сей счет успокоиться.
— Как это?
Гай смотрел, как маленькие лепестки огня подбираются к большому полену. Уже почти рассвело, надо было собираться, но хотелось послать все к черту в пекло и никуда не идти. Или уйти так, чтобы никто и никогда не нашел. Ведь сколько пытался, но всегда что-то мешало. В основном, конечно, Локсли, от которого было невозможно избавиться. И вот теперь он же прицепился с вопросом о правде... А может, пусть этот правдолюбец ее и получит? По крайней мере, какую-то часть. Так сказать, полуправду. Взять что-то второстепенное и выдать за главное? А это мысль.
— Гизборн? Гай, ты меня слышишь?
— Слышу, не глухой.
— Но ты...
— Если уж тебе так интересно, то в рыцарской клятве много частей. Нарушив одну, я остался верен другой.
— Какой же части ты остался верен? — Локсли смотрел все так же пристально, но во взгляде сквозило еще и недоумение.
Гай вздохнул.
— Вот этой. «Обещаешь ли ты оказывать помощь и защиту тем, кто попросит тебя о ней?..»
При этих словах Локсли разве что вверх не подбросило.
— Но я не просил!
— А ты и не мог. Я вошел в свой дом и увидел тебя, валяющимся на полу.
— Но я же слышал, как ты орал и грозился спустить шкуру с солдат, если они меня не поймают.
— А что я, по-твоему, должен был орать? — Гай выгнул бровь. — «Под знамя Сен-Дени»? Так я на службе был, и меня бы не поняли, заори я что-то другое.
— Но здесь ты?..
— Здесь я не на службе, и моя должность, как и власть шерифа, начинается за порогом и заканчивается на пороге этой комнаты.
— Получается, что я пришел к тебе... домой?
— А что тебя так удивляет? Думал, я нигде не живу? Или что я помощник шерифа с утра до ночи и с ночи до утра?
— Нет! То есть... — теперь разбойник взирал на него растерянно, приоткрыв рот. — Я думал, что твой дом... Ну... есть же где-то дом родителей?
— Нет. Вот эта конура — так называемый дом и есть. И будет им оставаться, пока я не сделаю домом что-то еще. Я нашел тебя не где-то в замке или во дворе, Локсли, ты пришел раненым в мой дом. А я... еще помню свою клятву и того, кому давал ее. Теперь тебя устраивает ответ?
***
Робин смотрел на Гизборна, не в силах поверить тому, что слышит. И это многое объясняло.
Получается, Робин случайно попал в тщательно защищаемое и скрытое ото всех убежище, в своем роде «святую землю», и в первую очередь — для самого Гая? Пришел туда, где его не смог тронуть даже сам хозяин. Ведь сделай он это — и собственными руками разрушил бы свою обитель. Которая оказалась ему дороже мести, дороже... всего. Это единственное, что для Гизборна важно и ценно, и разрушение равносильно смерти. Вот что он будет защищать до самого конца. И поэтому Робину, врагу, в качестве исключения был дан на время статус гостя. Здесь ему никто не угрожал, он просто был ранен, и ему нужна была помощь. И это сделал Гай Гизборн. Невероятно, но, тем не менее, факт.
И вот оно, то самое, что тщательно скрыто — второе дно!
«Тебе не кажется, что этим необходимо воспользоваться?»
— Кажется. Еще как кажется. Заткнись.
«Не заткнусь, я занимаюсь твоим воспитанием».
— Спасибо, не надо, я уже взрослый.
«Нет, надо, потому что никто кроме меня этого не сделает».
— Лучше бы сказал, как этим всем воспользоваться.
«Правильно, если ты еще не понял. Ты же хочешь перетянуть его на свою сторону? Я уж не говорю про возможность добиться другого».
— Хочу! Но как?
«Ты считаешь себя взрослым и умным, вот и думай».
И правда, как же все повернуть в свою пользу? Хэрновы чресла, да если бы раньше знать!
«А я тебе говорил! Слушал ты меня?»
— Уймись!
***
Вечером, наблюдая, как Гизборн возится с камином, Робин лихорадочно искал повод начать разговор. Вот сейчас он закончит, возьмет плащ и устроится на сундуке спать. А пока еще не устроился, надо как-то с ним поговорить. Но ничего путного в голову не приходило, зато глупого — навалом.
— Послушай, Гай...
— Чего тебе?
— Ты... Мне кажется, что если тебе не спать на сундуке, спина будет болеть меньше.
— Ничего у меня не болит.
— Я ведь не слепой и вижу.
— Тебе-то какое дело?
— Да просто когда у тебя что-то болит, ты становишься очень раздражительным.
— Ты тоже.
— Вот я и предлагаю повлиять на эту ситуацию. Так лучше будет.
— И что же ты предлагаешь сделать?
— Перестань спать, сидя на сундуке.
— Локсли, кроме сундука тут спать можно разве что на полу. Но на полу крысы затопчут.
— Кровать же есть.
— На ней ты спишь.
— Так я и подвинуться могу, места хватит на двоих.
— Что?
— Вот, смотри, — Робин придвинулся к стене и похлопал ладонью по одеялу рядом. — Еще целый Тук влезет! Хотя нет, целый не влезет, но Маленький Джон точно.
Гай стоял в оцепенении от такой картины. Локсли улыбался этой своей нахальной улыбкой, в зеленых глазах плясали не то отблески огня, не то наглые рогатые черти. И тут он снова почувствовал то же самое, что и тогда в Уикеме. Опять вокруг Локсли расползалась эта пелена, жаркая, тягучая — окутывала, околдовывала, искушала. Гай мотнул головой и скрестил руки на груди, пытаясь таким образом защититься от наваждения.
— Я не кусаюсь, — разбойник повторно похлопал по одеялу.
Локсли или издевался, или впрямь не осознавал, что делает и на что напрашивается. Гай сглотнул. Ну уж нет, на такую провокацию он не поддастся. Если Локсли так думает, то глубоко ошибается. Он сможет с собой справиться, и поэтому ляжет рядом и не испугается удара в спину, который может быть, а может и не быть. Он никогда не отказывался от вызова, примет и этот.
— Ладно, Локсли, так и быть, воспользуюсь твоим любезным предложением. Просто ноги хочется вытянуть, устали. Располагайся, как тебе удобнее.
Гай снял пояс с мечом, положил на лавку. Но только пояс.
— Уже расположился. А ты раздеваться не будешь?
— Мне еще ночью караулы проверять, так что я часто сплю одетым.
Гай лег на бок, спиной к разбойнику. Тот немного повозился и, кажется, задремал. Ну что ж, так даже удобнее, не надо следить за камином ночью, и Локсли будет теплее. Впрочем, Гаю тоже. Одно плохо — с утра может возникнуть серьезная проблема ниже пояса. Демонстрировать такое этому паршивцу он не собирался. Придется что-нибудь придумывать.
Робин устроился поудобнее. Не самом деле, спать не особо хотелось, и он просто наблюдал за Гизборном, который тихо лежал на правом боку. Непонятно было, спит уже или еще нет. Руки чесались дотронуться, и эта чесотка тоже не способствовала успокоению. Но постепенно от живого тепла его разморило, глаза сами собой закрылись.
Робин почти провалился в сон, когда тело рядом передернулось с головы до ног. Он открыл глаза и осторожно поднял голову — посмотреть, что случилось, но ничего не увидел. Кроме того, Гизборн уже спал. Робин задумался, что это могло быть, он никогда раньше не видел столь необычной реакции. Что же такое с Гизборном? Надо понаблюдать за ним повнимательнее. Но завтра.
***
Робин проснулся от того, что тело рядом с ним снова дернулось. Похоже, Гизборн проснулся. Но вылезать из постели не торопился. В камине все еще тлели угли, значит, ночью он вставал, скорее всего, проверять караулы, как и говорил. А заодно подкинул угля в камин.
— Спи, рано еще, — услышал Робин тихий голос.
— А ты чего?
— Так...
— Гай, хочу спросить... ты...
— Что — я?
Гизборн по-прежнему лежал к нему спиной.
— Почему ты пошел служить шерифу? — задал Робин еще один мучивший его с недавних пор вопрос.
— Деньги, — ответил тот после краткого молчания.
— Что-то я их не вижу! — по привычке съязвил Робин, но тут же опомнился: — Извини.
— Вот и я не вижу, — мрачно отозвался Гизборн и выбрался из-под одеяла.
— Послушай...
— Мне пора, Локсли.
Гай надел пояс с мечом и ушел, закрыв дверь на ключ, а Робин остался наедине со своими мыслями и «язвой».
***
«Дурак».
— Знаю.
«Ты — дурак».
— Сказал же, что знаю.
«На этих знаниях далеко не уедешь. Нигде и никогда больше он не будет перед тобой, как сейчас и здесь — на ладони. Ну что, начнешь наконец действовать всерьез или опять сбежишь? Меч под кроватью, бери его и удирай. Но вернуться в этот момент уже не получится. Как бы ты ни хотел этого потом. Или ты сейчас струсишь, как всегда, впрочем, или сделаешь уже то, что давно хочешь».
— Я много чего хочу, но не знаю, как мне быть.
«Прежде всего, подумай, что ты можешь ему предложить, чтобы он не только перестал воспринимать тебя как врага, но ради этого затеял для тебя рискованную игру против де Рено. И только попробуй ляпнуть про деньги. Особенно про твою идею. Это все, на что ты способен?»
— У меня денег нет — это во-первых. А он... Это не подействует — во-вторых.
«Хвала этому твоему Хэрну, ты начал хоть немного понимать! Это должно быть что-то такое, чего он не получит больше нигде. Будет ему дороже всего, что он имеет сейчас. Даже дороже вот этого убежища. И то, что ты с радостью и удовольствием ему дашь. Это очень важно. Фальшь он распознает сразу. Ты должен быть искренен с ним. Что ты можешь дать ему?»
— Я... не знаю.
«А вот я ставлю серебряную стрелу, что знаешь. И всегда знал. Только тщательно это скрывал».
— Я много чего скрывал...
«Для начала ищи в нем то, что будет работать на тебя, но не против него. Это разные вещи, если ты еще не понял! И вспомни, что тебя в нем привлекало и восхищало несмотря ни на что».
— Его упрямство и стойкость. Его... своеобразная красота.
«Да не то! Другое тебя в нем привлекло. Вспомни, что ты чувствовал, даже когда считал его бездушной и бессердечной...»
— Я никогда не считал его таким!
«Не ври, считал. Пока я тебе не сказал».
Гизборн вернулся через среднюю свечу, принес мясо с лепешками, кусок козьего сыра и вино. И занялся приготовлением нового отвара. Робин подождал немного, потом уселся в постели и спросил:
— Гай, а у тебя штанов не найдется, а то мне без них... неудобно.
— Поройся в сундуке, — бросил тот, не оборачиваясь.
— Доверяешь? — усмехнулся Робин как можно менее язвительно, наблюдая за ним.
Гизборн напрягся, но оборачиваться все равно не стал.
— Локсли, ты уже бессчетное количество раз рылся в моих вещах без моего разрешения, так что...
Робин слез с кровати, придерживаясь за стену, перебрался к сундуку и открыл его. Искомые порты лежали сверху. Грубое сукно, неоднократно штопанное и, похоже, что хозяйской рукой. Это становилось все любопытнее. Морщась от боли, Робин натянул штаны, но сундук закрывать не спешил. Большинство вещей там и в самом деле были ему знакомы, кроме одной — свернутого тюка плотной шерстяной ткани. По виду довольно дорогой. Робин не удержался и развернул его. Это был темно-коричневый плащ с отделанным беличьим мехом капюшоном и изысканным позументом. На первый взгляд не определить, мужской или женский. Под плащом обнаружился меч с изящно украшенной рукоятью и круглым навершием в виде солнца, с красивым желтым камнем по центру. Руки сами извлекли его из-под тряпок. Хотелось рассмотреть поближе, и Робин взялся за рукоять, вытягивая клинок из ножен.
— Положи, где взял, — угрозы в голосе Гизборна не было, но и доброжелательности тоже.
— Я у тебя такого не видел.
Робин внимательно взглянул на него и вернул оружие в сундук.
— Это не мой, мать прислала недавно на хранение, — внезапно пояснил Гизборн.
Робин вскинул бровь:
— Отцовский?
— Деда. Со стороны матери, — все так же мрачно ответил Гизборн, давая понять, что дальнейшие расспросы не приветствуются, и добавил: — Твой отвар.
— Спасибо. А где ты... научился всему этому?
— На войне научишься всему.
— А где ты воевал?
— Тебе-то какая разница? — отмахнулся Гизборн, а потом вдруг тоже спросил: — Локсли, а что ты на меня все время смотришь?
— Не обращай внимания, я просто привыкаю.
— Что ты делаешь? К чему привыкаешь?
— К тебе, как... Знаешь, открыть твою человеческую сторону при таких обстоятельствах... Тот еще сюрприз, но все равно очень приятно.
— Что?
— И мне кажется, что эта твоя сторона...
— С какой стати приятно?
— Да хотя бы с той, что я получил подтверждение своим догадкам. Одно дело предполагать, и совсем другое, когда...
— Как это?
— Ну как обычно люди догадываются? Натыкаются на всякие несовпадения и странности и догадываются... что тут что-то не так. Но совсем другое дело — знать наверняка, что кроме помощника шерифа и... — Робину не хотелось добавлять нелицеприятные эпитеты, коими наградили Гая в графстве, он запнулся, подыскивая слова: — Ты — кое-что еще. И это «еще» лучше, чем я предполагал. Во много раз.
— Что? — Гай недоуменно уставился на него: — И давно, позволь спросить, ты начал так... догадываться?
— Да все время и догадывался. Просто не ожидал, что ты проявишь себя... вот так. И если честно, был просто... В общем, растерялся.
— И от растерянности задался вопросом, почему я это сделал, и зачем мне это понадобилось?
— Ну... Вот, знаешь, Гай, показывал бы ты себя человеком почаще...
— Мне так не кажется.
— Да ладно тебе, — Робин улыбнулся. — Другие обычно прячут своих чудовищ, а ты почему-то прячешь человека.
— Локсли, оставим этот разговор.
— Хорошо. Но мне все время казалось, а уж сейчас я уверен, что ты изо всех сил стараешься быть хуже, чем есть на самом деле. И я никак не могу уловить смысл этого. А я хочу тебя понять.
Гай долго смотрел на него, а потом спросил очень серьезно:
— Почему? А почему ты изо всех сил пытаешься казаться лучше, чем есть на самом деле?
— Да я не пытаюсь, это совсем не то. Я просто... стараюсь помочь, кому могу.
— Зачем, Локсли? Хотя на этот вопрос можешь не отвечать. Ведь я же твой враг.
— Да ответ на все эти вопросы один. Потому что мне не все равно. Устроит тебя?
— Не ври.
— А я и не вру. Мне правда не все равно, Гай, и никогда не было. Мне не все равно, что происходит, когда я могу вмешаться и исправить ситуацию. Когда могу защитить того, кто сам на это не способен. Когда могу восстановить справедливость и вернуть права тем, у кого их силой отняли. Когда я...
— А причем здесь я?
— Потому что ты... Понимаешь, Гай, мне стало особенно не все равно, когда я понял, кто мой настоящий враг и всегда им был. И ты сейчас смеяться будешь, но это вовсе не ты.
Гай смеяться не стал, он замер, впился в Робина взглядом, а тот продолжил очень серьезно:
— И еще я все больше убеждаюсь, что мой враг — и твой тоже.
— И давно тебя осенило?
— Вообще-то... я и об этом догадывался уже довольно давно, просто... некоторые вещи видишь не сразу, и лишь когда находишь недостающую деталь, получается все сложить.
Вот теперь он сказал, что хотел сказать, и ждал, как отреагирует Гай Гизборн. Не помощник шерифа, не рыцарь и не норманн, не все то, что про него рассказывали. Просто человек, который прятался за всеми этими названиями и должностями, как за щитом. Робин понимал, что если хочет добиться желаемого, то делать это нужно только через человеческое, и только с ним иметь дело.
Гизборн мрачно смотрел на него и молчал.
— Думаю, дня через два ты сможешь уйти, — произнес он наконец. — Твоя рана подживает хорошо.
— Ладно, — кивнул Робин, решив, что сейчас лучше согласиться.
Гизборн встал с лавки и вышел из комнаты, ничего больше не сказав. Робин вздохнул и вернулся в кровать. Два дня. Мало, но лучше чем ничего. Можно попытаться хотя бы заронить зерно сомнения и подождать всходов.
Они оба не заметили, что дверь не заперта.